Что делает поэта идеальным: разговор с Евгением Жариновым

Лудовико Ариосто — представитель итальянского Возрождения, причем позднего итальянского Возрождения. Это уже XVI век. Относительно позднего — потому что, например, в этом веке в Германию, Францию и Англию оно только придёт. А до России не дойдёт. У нас не было никакого Возрождения и не было никакого барокко в литературе. В архитектуре у нас есть нарышкинское барокко, но больше никакого барокко не было.

Если мы говорим об Ариосто — мы, естественно, говорим об итальянском Возрождении. Со школьной скамьи учителя, которые занимались либо историей, либо преподавали вам историю мирового искусства, говорили, что Возрождение – это культ красоты, культ и понятие гуманизма и так далее. Показывали наверняка определённые репродукции. Это и Боттичелли, и Леонардо, и Рафаэль. И сложилась вот такая мысль, что Возрождение — это какой-то такой странный пассионарный взрыв в Италии, когда рождаются гений за гением. И эти гении переполняют всё — даже понятие есть такое, человек Возрождения.

Вообще Леонардо, который был и художник, и архитектор, и военный изобретатель, платили в основном не за картины. Платили за то, что он, например, мог изобрести принцип танка, подводной лодки, полёта, парашюта, пулемета. Это ценилось — потому что все воевали друг с другом. И эпоха Возрождения не была такой небесной, гармоничной, как обычно говорили нам на уроках истории и МХК.

Италия была разодрана на разные колонии. Ей управляли те, кого сейчас бы назвали мафиози. То есть кондотьеры. Это военные группировки, которые воевали друг с другом, уничтожали всё и вся. И замечательный историк Алексей Федорович Лосев в своей книге «Эстетика Возрождения» пишет о тёмной стороне этой эпохи.

Так что то, что мы видим на картинах, — не то же, что творилось на самом деле. Например, когда во Флоренции банкирский дом Пацци собрался сбросить банкирский дом Лоренцо Великолепного, они устроили резню в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре. Это тот самый собор, купол которого строил великий Брунеллески. И там просто резали друг друга — причём в заговоре участвовал сам кардинал. Это итог Возрождения. Даже кардинал может браться за кинжал и наносить смертельный удар своим прихожанам в самом соборе.

Заговор провалился — и Лоренцо Великолепный, в поведении которого на самом деле не было ничего великолепного, приказал повесить и Пацци, и кардинала, сбросив их со здания сеньории. Получилось так, что сначала повесили банкира, а потом уже сбросили кардинала. И все видели, как кардинал пытался зацепиться за труп Пацци, чтобы канат не так давил на горло. Рядом стоял Лоренцо, а с ним — великий художник Боттичелли. И Лоренцо потребовал в назидание написать эту сцену. И великий Боттичелли создал гравюру — правда, до наших дней она не дожила. Такое в то время было нормой. Люди были воспитаны на жестокости. По-другому не бывало.

Это так называемая эпоха титанизма. Потому что Возрождение родилось в результате страшной мировой катастрофы. Она разразилась в Европе в 1348 году, когда началась Великая чума и уничтожила две трети населения Земли. Две трети. И после этого люди уже перестали мыслить так, как они мыслили в эпоху Средневековья. Они стали мыслить по-другому. Именно тогда сложились все условия, чтобы человек почувствовал себя титаном. Если я выжил — а выживали единицы — значит, я исключительный. Значит, что-то во мне самом есть такое, что не позволило мне исчезнуть вместе со всеми.

Естественно, это была травма. Травма для всей Европы. И из этой травмы появляется эпоха Возрождения. Та эпоха Возрождения, которая начинает сомневаться, например, в идее Христа, которая неожиданно вспоминает язычество, вспоминает Платона, вспоминает Аристотеля. И начинает больше поклоняться Платону, чем Христу. А платоновская философия — языческая. И вот тогда и возникает Возрождение — а одновременно возрождаются идеи языческой античности.

Да, тысячелетняя история христианского Средневековья приказала долго жить благодаря Великой чуме 1348 года. Она вообще началась очень таинственно — в виде корабля мёртвых, прибывшего из Крыма. Там была крепость, где монголы впервые совершили биологическую атаку, забросив в неё чумной труп. Монголы в степи знали, как бороться с чумой. Они знали, что чума наибольшим образом распространяется в скученных территориях, в маленькой Европе, где все живут бок о бок. А в степи — не так. И вот приплыл корабль мёртвых в Италию — и Италия сгорела, как свечка. А затем чума пошла по всей Европе.

Вот он, источник Возрождения. Жуткое, страшное, мировое потрясение. Как война. Даже хуже войны. И люди, чудом выжившие в те годы, стали воспринимать себя равными богам. Умирают священники, святые, а мы, грешники, живы. Значит, есть в нас, грешниках, что-то такое, некий мандат. И так появляется то, что будет характерно для всего Возрождения, — индивидуализм. Или то, что потом назовётся гуманизмом. Человек почувствовал себя центром Вселенной. Почувствовал, что он и есть Вселенная. И с этого момента всё, что называется средневековой моралью, отменяется. Человек прав во всём.

Гениальный в этом смысле текст, который великолепно передает этот титанизм, — знаменитый роман Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Он воплощает безумие человеческого тела — тела, которое стоит в центре мира. Тела, которое жрёт, совокупляется, радуется. Которое живет в так называемой телемской обители, на которой написан один тезис: делай что хочешь. В этой обители живут мужчины и женщины — и живут только в своё удовольствие.

Такой безумный гедонизм эпоха Возрождения будто взяла из античности. Потому что именно античное язычество стремилось к этому гедонизму, к наслаждению тела. Я, может быть, сейчас скажу резкую вещь, но весь античный мир, начиная с Гомера, основан на садизме. Потому что античный мир, в отличие от христианства, не знает, что такое душа. Есть только тело. Античный мир весь телесен. А душа у античного мира воспринимается как демонизм, а не как святость.

Более того, душа материальна. Душа издаёт крик, как птицы. Материальность души — это кровь. Вот текущая кровь — и есть ваша душа. Это и есть такое демоническое воплощение. Поэтому если хотите вызвать мертвых, как Одиссей, вы оказываетесь в какой-то дыре. Каждая дыра воспринималась как вход в Аид. А так как Греция — горная страна, там полно этих пещер. И любая — вход в Аид.

Если вы внимательно когда-то читали «Илиаду» Гомера, там садизм просто бескрайний. С каким наслаждением он описывает раны, которые получают воины. Описывает всё в деталях, в мелочах. А ведь Гомер — это основа всей античности. Ему только и подражали. А в Риме были гладиаторские бои. Туда ходили беременные женщины, дети. Приходили на весь день и получали наслаждение. Потому что это была особая садистская эстетика. Это был театр. Они не получали удовольствие, как сейчас, от театра искусственного. Они получали удовольствие, когда, извините за грубость, я цитирую, «дымящиеся кишки падали на песок».

А вся античность на этом строится. Вы можете сказать мне, откуда же возникли все эти храмы, вся эта красота, вся эта литература. Об этом гениально пишет Лосев. Когда, говорит, вы нюхаете розу, вы же не подозреваете, что она выросла на навозе. И без навоза не вырастет. Так вот этот навоз и есть садизм. А вы нюхаете только розу.

Средневековье совершило революцию. Оно вдруг обратило внимание на нетелесную душу. Увидело конфликт между материей и душой. И отдало предпочтение душе. А вот Возрождение сказало — а зачем нам это нужно? Мы пережили чуму. Мы выжили там, где всё горело. И выжили благодаря нашему телу. Это наше особенное тело, которое не позволило нам сгнить в общей могиле. Стало быть, да здравствует наше тело, да здравствует наш гедонизм — а с религией и верой что-то не так.

И Ренессанс потому и называется Возрождением, что он возрождает идеи ушедшего язычества. И к язычеству начинает относиться с симпатией. Прошла ровно тысяча лет — и то, что Средневековье ненавидело, погасло, как остывший радий. Античность приобрела симпатичные черты. Отсюда и кондотьеры. Если вы почитаете, например, как Буркхард описывает жизнь всех этих великих банкиров, великих кондотьеров, там нет ни одного греха, который бы они не совершили. Содомия — самый слабый. Детоубийство, отцеубийство становится нормой. Это переходит даже в высшие иерархии церкви — например, самый безумный папа римский Александр VI пригласил в Ватикан 50 проституток и устроил оргию.

Лудовико Ариосто — конец эпохи Возрождения. Это XVI век. Итальянское Возрождение к этому времени себя уже исчерпало. Но при этом оно дало импульс европейскому Возрождению. И Европа доживает то, что Италия уже пережила. И вплоть до начала XVII века будет доигрывать это Возрождение. Возрождение закончится в 1616 году. Это условная дата — в этот год умирают Шекспир и Сервантес, последние титаны Возрождения.

И вот — Ариосто. Он живёт, когда уже почти все титаны Возрождения либо умерли, либо доживают свой срок. И живёт на границе с Францией, которая в это время ещё доживает свое Средневековье. И поэтому он человек, с одной стороны, Возрождения, а с другой — Средневековья с его рыцарскими турнирами и романами.

Рыцарский роман — один из самых востребованных литературных жанров эпохи Средневековья. Это особое явление литературы. И эпоха Возрождения с рыцарским романом сделает удивительное. Великий Сервантес в 1605 году напишет своего «Дон Кихота». И рыцарский роман превратит в так называемый великий роман, из которого выйдут Толстой, Достоевский и вообще все. Достоевский как-то говорил, что если на Страшном Суде человечество спросят, что же хорошего оно сделало за всю свою историю, ему нужно только молча подать «Дон Кихота» и уйти в сторону.

Эта книга великая. Без неё бы не было всей большой литературы. Не было бы просто. Я уж не говорю о том, что, например, у Достоевского в «Идиоте» постоянные отсылки к «Дон Кихоту». Это только один штрих и так далее. Даже в пьесе Островского «Лес» два актёра, Счастливцев и Несчастливцев, воплощают Дон Кихота и Санчо Пансо.

И вот Ариосто берёт рыцарский роман и, уже находясь как бы на исходе эпохи Возрождения, воспринимает его уже через её идеи. И получается уникальное творение. Весь мир с этим текстом знаком — и очень хорошо. Его изучают, о нём говорят. Более того, если вы возьмёте полное собрание сочинений Пушкина, вы найдёте там отрывки из «Неистового Роланда». Почему?

Ариосто вместе с Данте и Вергилием считался идеальным поэтом. И поэтому все поэты последующих эпох всех стран стремились в какой-то степени либо приблизиться к одному, либо ко второму, либо к третьему. И так или иначе свои лучшие программные произведения выстраивали в свете этих трёх или одного из трёх.

Если говорить о его «Неистовом Роланде», то Ариосто — один из первых, если не первый, кто пишет поэму, не просто рассказывая вам историю, не просто передавая какой-то прямой сюжет. Вообще Владимир Пропп считал, что сюжет всегда один и что вся мировая литература – это волшебная сказка на разные варианты. Борхес с ним не согласен. Он насчитал четыре: «Илиада», когда берут священный город, «Одиссея», когда возвращаются домой, «Аргонавты» с их поисками великого артефакта и Апокалипсис.

Когда мы говорим о сюжетной поэме, то, как сказал другой философ Хосе Ортега-и-Гассет, вся классическая литература – это простая история Хуана и Марии. То есть Ванька влюбился в Машку — и всё тут.

Ну а что, разве «Евгений Онегин» — не про то? Танька влюбилась в Женьку, Женька в неё — нет. Потом Женька одумался, ведь та в малиновом берете с послом испанским говорит. Говорит, ба, как же я её пропустил? Она говорит — всё, я замужем. И сюжет закончен.

Может, о другом «Война и мир»? Андрюшка влюбляется в Наташку. Наташка влюбляется в Андрюшку. Потом появляется Толян. Все нарушает. Размолвка. Андрюшка едет на Бородинское сражение только с одной целью. Не Россию спасать, а только найти и убить Толяна. Но тут он попадает под власть патриотизма. Видит, что Толику отрубает ногу, жалеет его. Потому что ногу же пилят пилой. Это больно. Потом он умирает от ран. Потом появляется Петька. И Петька говорит: «Наташка, я твой». Всё, роман закончился. Вся классическая литература — простая история Хуана и Марии.

И что же здесь за простая история Хуана и Марии? Есть китайская принцесса. Почему китайская? Про Китай никто в XVI веке не знает. Там ещё никто не побывал — значит, хорошая страна. Китайская принцесса по имени, вы думаете, какая-нибудь там Сюн Дзи? Нет, Анжелика. Нормальное имя для китайской принцессы?

Она красоты необыкновенной. В неё все влюбляются. Вот как только увидели, все влюбляются. Но есть два источника. Из одного выпьешь — ты уже перестаёшь любить человека. Из другого попьёшь — влюбляешься в любого, кто рядом окажется. И вот появляется Роланд — тот самый, который в рыцарском эпосе «Песнь о Роланде» погиб в Ронсевальском ущелье.

Этот Роланд — абсолютный герой. Если вспоминать «Песнь о Роланде», он вообще обладает какими-то удивительными свойствами, которые не характерны для обычного человеческого тела. Потому что у него в рукояти меча запаяны мощи святого. Его Дюрандаль — это особое оружие. И когда он бьёт в последнем бою сарацин, то он разваливается по частям. У него мозг из ушей льёт, а он всё равно рубит своим Дюрандалем. Когда он трубит в свой рог, чтобы предупредить Карла Великого, что арьергард потерян, то у него жилы разваливаются, а он трубит. Почему? А он превращается в святого у вас на глазах. Он переходит из воинства Карла в воинство Христа. Это высшая цель любого рыцаря. И там просто воплощена эта идея. Этот Роланд своим подвигом, своим Дюрандалем пробил себе дорогу на небеса. А знаете, сколько лет Роланду? Около 19. Потому что в то время люди живут быстро. Как пишет Барбара Такман, всё Средневековье – это время молодых, 30-40 лет — и всё. По-другому не живут. Но живут насыщенно.

И вот этот Роланд у Ариосто представляется как комическая фигура. Но не это самое главное. Роланд попил не из того источника и влюбился в китайскую принцессу Анжелику. Анжелика тоже не того глотнула и теперь ненавидит Роланда. Типичный случай, архетип. Точно так же, как в «Евгении Онегине». И вот теперь обезумевший от любви Роланд гоняется за своей Анжеликой, она убегает от него, а в неё влюбляются все кому не лень. Кто-то хочет её даже изнасиловать. Но как только собирается — сразу новый рыцарь появляется и бьёт. А Роланд самый сильный. Но уже не тот, что в Ронсевальском ущелье, у которого мозг из ушей течёт, потому что он защищает своим Дюрандалем весь христианский мир. А какой-то странный любовник, который не может жить без Анжелики, потому что сошёл с ума от любви.

Он неистовый, он сумасшедший. Это рассказ о сумасшедшем. От любви. Не ждите здесь никаких песен в стиле Шарля Азнавура — здесь совсем другая история. Вся прелесть Ариоста заключается в том, что он берёт заведомо дикий сюжет, заведомо нереальных персонажей — например, китайскую принцессу Анжелику. Но он не просто рассказывает вам нелепую историю про то, как в какую-то китайскую принцессу Анжелику влюбляются все мужики и хотят её изнасиловать.

Какой-то дикий народ так восхищен её красотой, что собирается принести её в жертву морскому змею, понимая, что змей её сожрёт точно и отстанет от них. И Роланд, который рвётся к ней в объятия, сходит с ума. Сходит с ума настолько, что всё время ведёт под узцы свою лошадь, не замечая, что она уже превратилась в скелет. И он таскает за собой этот скелет лошади. Вот так он безумен. Его мозги давным-давно улетели на Луну.

И когда один из рыцарей собирается излечить Роланда от его безумия, то отправляется на Луну, потому что считается, что Луна — это светило всех сумасшедших, и там все их мозги находятся в колбах. И вот этот рыцарь находит колбу с надписью «Мозги Роланда», приносит их на Землю — и Роланд наконец избавляется от этого безумия, от китайской принцессы Анжелики. И куда же он идёт? Отвоёвывать Париж, который осаждали сарацины.

Ничего нет безумнее этой поэмы. Он издевается над вами. Но когда тот рыцарь ездит по Луне и ищет нужную колбу, он видит, у скольких знаменитых исторических людей мозгов нет — они все в колбах. Тут папа римский, тут такой вот король, ещё кто-то — и все безмозглые. Но им нужны мозги только Роланда. Других они не тронут. Так безумие становится космическим. И эти безумцы и будут управлять миром. Смотрите, как современно звучит. Может, пора слетать на Луну — тем более что лунный проект уже в разгаре.

Почему это заводит всех поэтов? Почему его считают одним из поэтов для поэтов? А Ариосто интересен не сюжет. Он дурачит вас этим сюжетом. Ему интересны лирические отступления. Ему интересно не что он рассказывает, а как он рассказывает. И вот здесь он бесподобен. Он приводит вам какие-то потрясающие метафоры, сравнения. Он гениально сочетает между собой бурлеск, юмор, иногда просто откровенную порнографию с необычайно глубокими рассуждениями, которые можно сравнить только с «Опытами» Мишеля Монтеня.

И вот это потрясает. Как можно сочетать в таком безумном повествовании и мудрость, и глупость, и издевательство? Как можно использовать так свой язык, наполняя его таким колоссальным содержанием? Вроде бы несёт какую-то чушь — а там столько всего заложено. То есть Ариосто поражает всех своей манерой повествования. И эта манера увлекает всех. Вольтера, Пушкина. Чтобы представить себе, кто такой Ариосто в русской поэзии — у Пушкина, например, это «Руслан и Людмила». Потому что это прямое подражание Ариосто.

Но только, извините меня, парень-то пишет лет в 17-18, и у него это превращается просто в шуточку. Но шуточку такую, что Жуковский, прочитав это и поняв, откуда это происходит, пишет: «Победителю-ученику от побеждённого учителя». Потому что ты вот здесь приблизился к Ариосто. Важен язык. Важно, как я рассказываю, а не что. Потому что если я умею любую ерунду рассказать вам с блеском, получится, например, «Лолита» Набокова, получатся «Москва — Петушки». Ведь ерунда же — едет алкоголик и всё. А это один из великих романов русской литературы XX века. Я за это, как сказал Рабле, буду стоять вплоть до костра — но исключительно, а не включительно.

Получится «Евгений Онегин». Забудьте, что говорили в школе про «лишнего человека». Нет лишних людей, сами они лишние. Каждая жизнь самоценна. Что значит «лишний»? Кто это решил? Те, которые не лишние, что ли? А критерии? Денег много или ума нет? Если ума нет, то не лишние. Сейчас вообще дураки в моде. Чем глупее, тем выше взлетает человек.

Так вот. По содержанию что? Ерунда. Любовная история. Вы скажете, ну как, Татьяна, милый идеал. А вы помните влюбленность Онегина? Ведь она сельская девушка. Воспитанная, как пишет Пушкин, на свежем воздухе. Это такая китайская принцесса Анжелика. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой. Она ласкаться не умела к отцу и матери своей. Дитя сама в толпе детей, играть и прыгать не хотела и часто целый день одна сидела молча у окна». Потом она влюбилась в человека и идёт в его дом, чтобы почитать его книги. И по книгам что-то выяснить.

А письмо её знаменитое, которое является, как бы это сказать, стержнем всего романа? Там всего два письма создают всю композицию. Почему? А это отсылка к Жан-Жаку Руссо. «Юлия, или новая Элоиза». Великий роман в письмах. Вообще «Евгений Онегин» — сборник всех литературных жанров, всех литературных тем, всех нелепостей, которые сложились к пушкинскому роману, начиная с XVIII века и ранее. Причём во всей мировой литературе. Во всей. Ну, пожалуйста, вам концовка романа:«Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». При чём здесь персидский поэт Сади?

Там много глупостей, мелочей. Вольности необычайной. Там столько ерунды, сора, хаоса, как у Ариосто в «Неистовом Роланде». Но при этом создаётся один из национальных кодов русской литературы. В русской литературе всего два таких национальных кода: «Евгений Онегин» и «Война и мир». Это два текста, которые определяют всё то, что мы называем русскостью. И это код из этой ерунды, из этого мусора.

А учится он у Ариосто — потому что Ариосто, складывая своего «Неистового Роланда», создаёт код того, что мы потом назовём как бы итальянской культурой. Вот это самое интересное. Суть там заключается в том, что Ариосто показывает, на что способен поэтический язык, как он свободен. Как этот поэтический язык из всего хаоса бытия, изо всех нелепостей может создать какую-то фантастическую эстетическую утопию, какой-то особый мир, который для любого поэта будет примером того, как искусство существует не в предмете пересказа, а в том, как это рассказывается. Вот это искусство рассказа, искусство повествования, искусство «как», а не «что». И это очень здорово.

Мы обычно что в школе делаем? Говорим про «лирические отступления романа». Нельзя это отделять. Без лирических отступлений всё превращается в простой пересказ любовной истории. Довольно типичной. И Пушкин всё время об этом пишет. Вспомните, вот Татьяна влюбляется в Онегина. Вот там сказано: «Пришла пора, она влюбилась». Ну, девочка в таком возрасте находится. А тут приехал такой мачо из Петербурга. И чего этой девочке, которая ждала кого-нибудь, не влюбиться?

Она пишет письмо. Это письмо она просто списывает из романа Метьюрина «Мельмот Скиталец». И Онегина наделяет следующими качествами. «Кто ты? Ангел или хранитель? Или коварный искуситель?» Тоже эти романтические благоглупости. Либо ангел, либо коварный искуситель. Либо ангел, либо дьявол. Но кто ты? Она его по книгам знает. Потому что она начиталась Ричардсона, она начиталась Метьюрина, которого читали все.

В Онегине есть инфернальное, тёмное. В Онегине есть донжуанство и прочее, прочее. Он весь переполнен этими фразами. Поэтому Татьяна и пытается его узнать по книгам. Кто он такой? Он реален и нереален. Потому что там присутствует как бы сам автор. И в то же время там авторов много. Там не один автор, а много авторов. Как много Онегиных. Потому что самое главное, как у Ариосто, там будет важно другое: как я рассказываю эту историю, а не сама история. И за счёт того, как я рассказываю, история приобретает совершенно иной смысл. Наполняется другим содержанием.

Это такой поэтический код на все времена. И именно в этом Ариосто совершенен. Это поэт всех поэтов. Вместе с Данте, вместе с Вергилием. И, конечно же, русские классики — и не только русские. Они ему подражали во всём и пытались лепетать неизвестно о чём, но в этом лепете создавать очень серьёзный текст, глубокий текст, как у Монтеня в «Опытах». Вроде бы какие-то бездарные записки, вроде бы ни о чём. Ну, например, вот вам глава, которая в первой книге называется так: «Нужно ли коменданту крепости выходить из крепости, чтобы заключать мирный договор»? Какая актуальная тема.

Но сколько там мудрости у того же Монтеня. А он на самом деле большой любитель Ариосто. Он, по сути дела, его современник. И он понимает, как можно плести ни о чём и при этом оказываться мудрым, оказываться глубоким. Все зависит от того, каким языком ты общаешься с читателем, как ты выстраиваешь с ним свой диалог. И вот если ты попадаешь в эту ноту, в этот язык, ты можешь рассказывать сколь угодно дурацкую историю. Она всё равно будет интересна и любопытна. Она всё равно будет представлять собой факт искусства. Искусства слова прежде всего.

Литература — это искусство слова. И она не только и не столько развлекает, сколько, в общем-то, открывает вам совершенно иные перспективы, когда за обычным словом, за обычным трёпом скрывается нечто иное. А вспомните у того же Пушкина — в «Евгении Онегине» он сказал: «Люблю я дружеские враки и дружеский бокал вина, порою той, что названа пора меж волка и собаки». Вот и всё. И оказывается, роман — это просто дружеские враки и дружеский бокал вина вечером, когда волк и собака в таком сумраке, что можно их спутать.