Для меня Ноосфера — совершенно реальное понятие. Я часто замечаю, что одни и те же мысли приходят в голову совершенно разным людям. В частности, есть писательские истории, когда люди, не сговариваясь, пишут об одних вещах. Допустим, я выпустил роман «Чагин». А ещё несколько Чагиных фигурируют в литературе, возникшей буквально в последние месяцы. Почему так? Не сказать, чтобы эта фамилия была ужасно популярна.

Наверное, существует какая-то ноосфера, какие-то пространства горные, в которых циркулирует мысль общедоступная — такая небесная кладовая для разных авторов. И они там берут. Вот сейчас все мы зашли примерно в одну комнату, видим — Чага, Чагин, и начали пользоваться этим. Что-то существует такое.

Я не верю в творцов, которые в байронической позе стоят на скале. Да, творчество — вещь глубоко личная. И писатель — существо одинокое по сути. Но вертикальные связи, которые существуют по крайней мере у части писателей, не должны быть единственными. Должны быть и горизонтальные связи.

И вот мне этим близок Noôdome. И интересен как раз этим. Потому что мы — люди, которые чем-то занимаются, что-то пишут, рисуют, играют — существуем как некий что ли архипелаг. Из воды торчат какие-то отдельные острова. А такие места как Noôdome пытаются для начала перебросить мостики от одного к другому, а потом, может быть, вообще создать материк. Материк — это такая сверхзадача. Всех не заставишь читать Сартра, да и не нужно. Но то, что на определённом этапе эти горизонтальные связи очень важны, у меня не вызывает никаких сомнений.

Мы познакомились с Сашей Гусовым, потрясающим фотографом, именно здесь, в Noôdome. И создали совершенно безумный проект, который, в общем, был благосклонно воспринят. Саша Гусов предоставил мне свои замечательные фотографии, а я их вытянул в сюжет, в историю. И мы создали книгу «Краткая история цивилизации». И сейчас эта книга пользуется популярностью, она фигурирует на разных благотворительных аукционах. И я как раз позавчера подписывал эту книгу. Я придумал хорошую подпись: «Цивилизационно ваш».

Что у нас есть, кроме памяти? У нас есть 0,03 секунды, которые называются настоящим. Так с точки зрения науки определяется настоящее хронологически. Или, если более поэтически говорить, есть только миг между прошлым и будущим. Именно он — ну и так далее. Настоящего считайте что нет. Будущего тоже нет. Потому что будущее — это наша фантазия, которая приходит потом в форме настоящего. Есть только прошлое. Прошлое — это память. Поэтому меня интересуют вещи взаимосвязанные: время, история, память.

Память — часть личности и часть сообщества. Такого, как, допустим, народ. Потому что потеря памяти личностью и народом в равной степени фатальна. Человек, который лишается памяти, не способен делать правильные выводы и решать возникающие проблемы. Потому что память — синоним опыта. И когда человек лишается вдруг опыта, лишается памяти, лишается всего, или народ лишается своей истории, могут произойти большие неприятности. Я видел людей, которые потеряли память — это тяжёлое зрелище.

Вот есть старики, я был знаком с такими, у которых память вроде бы уходила, но у них оставался какой-то общий вывод. У них была мудрость, не отягощённая знанием. Конкретные знания ушли, а некоторое чувство осталось — это тоже память. И это, может быть, основная память, которую человек вырабатывает в себе. Как говорил Лев Толстой в «Исповеди», видимо, переходя в мир иной, мы не захватим все знания в их целости, но мы унесём с собой общую идею добра и зла. И это высшая степень памяти. Это то, что помогает нам жить. Вот, наверное, потеря такой памяти по-настоящему ужасна.

Наверное, я в чём-то чеховский герой. Я все время грущу, глядя на то, как мечталось и как получилось. Даже когда я написал роман «Лавр», мой главный вроде бы хит, я расстроился — мне казалось, что я мог гораздо лучше. И я существую на некой стадии сожаления между тем, как мечталось, и тем, как получилось. Но, с другой стороны, когда есть какая-то планка, то даже если и её не достиг, мысль о ней всё-таки приподнимает.

Я думаю, что я человек возможности, которая переходит в реальность. Я думаю, что вообще всякая реальность существует как возможность или как невозможность. И мне нравится эта работа над фантастикой — её превращение в реальность. У меня так много возникло вещей. И я думаю, это правильный путь.

В романе «Чагин» у меня есть пример — Генрих Шлиман, который действовал совершенно ненаучно, над которым смеялось всё научное сообщество, потому что он по мифу, по «Илиаде», хотел найти Трою. Они смеялись — он нашёл. Просто он умел мечтать. И умел претворять мечту в реальность.

Та реальность, которая основана только на реальных предположениях, неказиста, она не выглядит какой-то уж особенно привлекательной. А реальность, которая возникла из самой невероятной фантазии — это реальность высшего порядка.

Милосерднее всего судить не по результату, а по намерению. Я знаю фразу о том, куда ведут благие намерения, но тем не менее настаиваю на том, что по намерению, по планам, по интенции нужно судить прежде всего. Потому что на реализации лежит проклятие бытия. А на любви, которая ощутима в человеке, то ли к предмету, то ли к человеку, на ней никакого проклятия. Она безграничная.

Культура как верхняя часть цивилизации играет огромную роль. Но надо понимать, что культура, как и цивилизация, это очень тонкий слой. Этот слой пробивается в момент. Когда возникают катаклизмы, человек вдруг теряет абсолютно всю цивилизованность, он становится зверем. Соседи, которые по вечерам играли в шашки, начинают резать друг другу горло. Всё очень тонко — и с культурой, как и с цивилизацией, может быть покончено в один момент, что, собственно, к несчастью, и происходит время от времени в истории.

Культура может быть замкнутым циклом, но она быстро гибнет. И мы знаем примеры, когда замкнутость приводит к смерти культуры. Культура должна быть открытой. Культура должна впитывать в себя элементы чужих культур, и, в свою очередь, дарить элементы своей сущности другим культурам. Это нормально. И, когда люди, пытаясь сохранить свою культуру, замыкаются в ней и не пускают туда ничего — они плохо кончают. Они даже не понимают того, что если бы их культура, пусть небольшая, допустим, получала бы подпитку других культур, это двинуло бы её вперёд, она бы развивалась. А когда её искусственно ограничивают, она свивается, обращается в точку и исчезает.

Настоящая традиция включает в себя развитие. Потому что русская культура, например, всегда развивалась за счёт восприятия и творческой переработки того, что есть в других культурах. И вот эта связь культур всегда была мотором, она была всегда благодатной. Если бы победили охранители этого всего, мы бы недалеко прошли.

Но есть и другая опасность, и об этом надо помнить — опасность такого футуристического отношения, которое было у нас, скажем, в 20-е годы прошлого века, когда требовали сбросить с парохода современности русских классиков. Ну и что, и с кем бы мы остались? Ну, была там пара-тройка хороших писателей и поэтов, но их нельзя было заподозрить в способности заменить русскую классику, в частности, литературу XIX века.

Поэтому истина редко лежит на полюсах. Она обычно находится посредине, между традицией и новаторством. Она должна там балансировать. И, как это ни трудно, нужно идти по этому канату. И всё будет в порядке, все пропасти будут преодолены.

Культура отмены мне не нравится как термин. Это не культура. Это бескультурие отмены. Во-вторых, культура отмены — это отмена культуры. Она существует как в отношении русской культуры сейчас на Западе, так, к сожалению, и у нас — не надо думать, что это машинка, которая работает только там. Когда у нас снимают режиссёров и спектакли по тем или иным внетеатральным причинам — это тоже культура отмены. И это так же, мне кажется, неприятно, как то, что делают в отношении Достоевского, Толстого, Чайковского. Я даже, думаю, что, отменяя концерты Чайковского, они сами не очень понимают, что делают. У меня неоднократно был случай сказать об этом иностранным изданиям. И я сказал, что, конечно, когда-нибудь им будет стыдно за это за эти поступки и за эти слова.

В отличие от государств, литература не знает границ. Хотя, в общем, бывает так, что и эти границы нарушаются в любых сферах. Но литература не знает границ, потому что, если это хорошая литература, она становится частью жизни. С одной стороны. А с другой стороны, жизнь плавно перетекает в литературу, и она становится совершенно ощутимой. Есть такие описания фиалок, что начинает пахнуть в комнате цветами.

Но всё же литература — лишь повод для жизни. Я в любом раскладе, в любом сопоставлении выбираю жизнь. Потому что литература — это небольшая часть жизни. Можно обойтись и без литературы. А без жизни обойтись нельзя. И это самая большая ценность. И нет никаких, на мой взгляд, идей, ради которых можно лишать человека жизни. Безусловно, их нет.

Со слова все начиналось, и словом все окончится. Вот все эти вещи, вся музыка, компьютерные игры, все театры, балеты, вся живопись существует только потому, что есть слово. Другое дело, что слово имеет ограниченные возможности, и где-то оно в какие-то щели не проходит — туда надо отправлять что-то потоньше, допустим, живопись, музыку. Они дорисовывают то, что не в силах сделать слово. Но слово — это океан, в котором всё плавает. И даже если слово не способно втечь, затечь в какую-то расщелину, это не значит, что оно не основное.

Ничем мы не пользуемся и в быту, и в искусстве вот так всерьёз, как словом. Мы же не рисуем постоянно, мы не поем, ничего такого не делаем. А словом мы пользуемся и чтобы попросить передать соль, и чтобы говорить о боге. Всё — слово. Поэтому призываю всех пользоваться им осторожно.