Если бы у меня была возможность описать себя, я бы сказал non serviam, что означает «не повинуюсь». По легенде эти слова были сказаны бывшим архангелом Сатаниилом. Когда его сбросили с небес, он кричал в полёте non serviam.

Я не повинуюсь не по той причине, что мне что-то не нравится, или я что-то отстаиваю, или у меня есть какое-то политическое, религиозное воззрение. «Не повинуюсь» — самое человеческое желание — быть личностью. В литературе фигура падшего ангела часто описывается как одно из обретений личности. Люди эпохи Просвещения изучали и романтизировали фигуру такого Антихриста, пытаясь найти в ней территорию революции, освобождения, и «я не повинуюсь» — фраза, которая раскрепощает самое важное человеческое желание быть самостоятельным, не подчиняться спущенному сверху. Это история больше о человеке, нежели о сопротивлении.

Я могу себе позволить всплакнуть в любой момент, независимо от обстоятельств. Это может быть важная для меня кинокартина, произведение музыки. Или когда я ввожу людей в свои проекты, они что-то говорят, и это вызывает во мне желание немного поплакать. Но самое серьёзное переживание происходит в моменты грустного домашнего уединения, когда ты встречаешься с трудностями и даёшь себе небольшую слабину.

У Франсиса Пикабиа есть прекрасное понятие инстантанеизма. Это когда не столько человек выбирает объект интересов, сколько объект выбирает человека. Я мог бы быть музыкантом, снимать кино, но почему-то так произошло, что я стал художником.

Очень важно, что искусство не есть самоцель. Если на какой-то момент я понимаю, что то искусство, которым я занимаюсь сейчас, исчерпало себя, я с большим удовольствием меняю вектор интереса.

Художникам соблазнительно думать, что с помощью искусства они станут бессмертными. И особенно тем, которые живут сейчас, это кажется само собой разумеющимся, потому что есть же интернет, практически любая запись как будто бы остаётся там навсегда. Искусство благодаря территории, на которой находится, иногда сохраняет свою независимость и определённую неподвластность времени, но любые кризисы уничтожают в том числе и наши знания об искусстве. Так, к примеру, мы не знаем большей части голландских художников, которые были в момент пика голландской живописи.

У искусства есть потрясающая позиция: оно, с одной стороны, хочет менять мир, и это самонадеянная миссия художника, которой он себя постоянно тешит, а с другой, искусство —достаточно бесполезная надстройка, которая не способна накормить бедняка, дать квартиру бомжу, провести для деревни чистой воды. Но эта бесполезность как раз даёт возможность искусству быть каждый раз чем-то другим.

Наверное, благодаря этому мы и ценим современное искусство, что оно вторит классической позиции: искусством является то, что не является искусством — художник постоянно пытается выйти за территорию и каким-то образом перемешать векторы, эстетические парадигмы, тип восприятия действительности, поведения человека. В этом у искусства есть возможность, но оно не меняет мир — оно становится проводником изменений.

Сейчас повсеместно распространена антропоцентричная картина, в которой главным мерилом в науке и искусстве считается человек. И учёные, и художники пытаются такую картину расшатать, выстроив межвидовые отношения, в которых мы изучаем природу, например, или другие части нашей жизни исходя из их собственных ракурсов, типа восприятия. Мы пытаемся говорить на языке насекомых, понять животных через то, кто есть животное, а не кто есть человек.

Я вижу миссию своего искусства в том, чтобы создать нейтральную, серую, безликую территорию, где могут встретиться представители маргинальных сообществ, подростки, престарелые люди, бизнесмены, чиновники, галеристы, простые жители, работники, мигранты или экспаты из других пространств. Здесь они могут, не основываясь на взаимных заблуждениях и стереотипах друг о друге, выстроить какой-то другой тип коммуникации. Мне кажется, именно в искусстве, которое зачастую свободно от заключённых как будто в пробирке политики или религии, есть возможность примирить разные стороны, показать, что есть разные формы существования, разные мысли. Так мы воспитываем в себе не столько терпимость, сколько понимание, что мир не настолько простой, как нам кажется с первого взгляда.

Я не могу сказать, что соединяю людей. Мне нравится идея, что художник растворяется в произведении, маскируется под его названием. Он может быть говорящей головой, пажом, который помогает пройти определённые пункты, но мне приятнее думать, что это часть коллективного сознания или же проектной безличной формы.

Задача художника — привнести в мир разочарование. Человек чем-либо занимается, и уж тем более искусством, только лишь по той причине, что он с чем-то не согласен, что-то его беспокоит. Если бы всё было прекрасно, человек бы не строил дома, не делал бы их лучше, не занимался тем, чтобы вода была горячая, чтобы дети росли в лучших условиях, чем рос он сам. Точно так же и в искусстве: если тебе нечего менять, зачем вообще плодить подобия того, что ты любишь? К тому же удовольствие не может быть бесконечным и приносит грусть. Представьте, появится удовольствие, которое длится вечно. Это будет подобно аффективному шоку, от которого вы захотите поскорее избавиться. Мы очень любим многие вещи, которые доставляют нам удовольствие и счастье за то, что они конечны, скоротечны: мы их получаем в какой-то момент, и они заканчиваются. В принципе, всё, что считаем живым, мы считаем живым только лишь потому, что оно может умереть.

Здесь можно долго рассказывать. Дело в том, что, когда мы открыли проект «Сад имени» в нижегородском частном крематории, мы делали целых две лекции по полтора часа, чтобы описать, почему проект сделан именно так, как он функционирует и что было до проекта, как он создавался и что будет потом.

Моя мечта, чтобы проект застал меня, когда я буду старым, и когда буду умирать, я бы знал, что этот проект до сих пор существует и развивается. Это мой ответ на вопрос, при каких условиях может быть полезно искусство: когда художник закрепляется за территорией и начинает с ней работать, достаточно сильно изменяя её.

Это история про альтернативы, возможность по-другому пользоваться ритуальными услугами или избежать их, фиксировать и чтить память и справляться с горем, придумывая новые ритуалы или пользуясь существующими. Это территория, которая создаёт новый тип проговаривания темы смерти, обращения с ней.

Итак, здесь, во внутреннем дворе крематория, есть ботанический сад, где растут более 180 видов растений, типичных для средней полосы России. Любой человек может посвятить растение своему умершему близкому, родственнику, другу. И это посвящение происходит на сайте, он получает электронный сертификат с подтверждением. Таким образом, это модуль символического почтения памяти, памяти цифровой, в котором мы обращаемся, например, к буддийским натуральным захоронениям или способу превращения человеческого тела в компост, как это пытаются делать в наши дни в Вашингтоне.

Кроме этого, сад не только архитектурное и ботаническое пространство: в нём есть аудиоинсталляция, созданная в соавторстве с художником Алексеем Корси́. Это большая рупорная колонка, архитектурная доминанта нашего сада, и из неё шесть раз в день раздаётся голос оперной певицы Зои Петровой, которая пропевает названия внутренних органов человека на латинском языке.

Мы не требуем от искусства быть пророчеством в своём отечестве. Искусство может быть хорошей дизайнерской штукой. Со мной могут поспорить разные люди, но тем не менее, давая возможность художникам быть интерьерными, мы даём вообще свободу для того, чтобы искусство было разным.

Современному художнику в России сейчас нужна широко развитая профессиональная инфраструктура с выходом на мировые практики. А ещё уважение от институций к автору как к главному в искусстве. Такое отношение присутствует, но требует развития и сохранения взаимных обязательств: мы видим вокруг дискуссии о новой этике, о взаимных отношениях между институциями и художниками.

Не должно быть так, что условный олигарх по фамилии М. просто бросает деньги в художников, и они в них купаются. Это не имеет никакого смысла. Существуют институции, гранты, ярмарки, которые пытаются выступать в качестве системы легитимизации. Иначе примерно так будет выглядеть: бешеный помещик содержит бешеных художников.

Художник тоже должен понимать, что он отдаёт, кто становится благополучателем его искусства. Если он работает для высокого общества — окей, значит, это его территория. Если ему нравится, с одной стороны, продавать работы коллекционерам и музеям, а, с другой, работать с мигрантами, тоже его право.

Мне как художнику импонирует мысль, что такие премии, как Премия Кандинского, могут переезжать в Нижний Новгород. И когда я встречаюсь с новыми людьми, независимо от того, кто этот человек — коллекционер, водитель такси, просто мне кто-то в инстаграме написал — я всех зову в Нижний и вожу по городу, если есть время.

Не хотелось бы слишком сильно передавить современное искусство в Нижнем, хотелось бы оставить там натуральную, сложившуюся, природную навигацию между авторами, галереями и т. п. Но тем не менее, Нижнему Новгороду точно есть куда расти, и надо смотреть больше в перспективе.

Любить свой город значит возвращать то, что ты получил от него. Если тебе важна его архитектура, ты что-то отдаёшь архитектуре; важны его люди, ты даёшь людям возможности; важно искусство, ты даёшь что-то искусству. Как закон термодинамики.