Моя работа — находить слова, давать им звук, дыхание, эмоцию и метафору. Это может быть выражено в ролике, в рекламе, в фильме, в манифесте, в словах. Самое главное — слова. Я, наверное, самый ярый фанат слова. Потому что считаю, что во времена, когда мы везде говорим про цифру, про облачные решения, технологии, мы как никогда понимаем важность и ценность слова. Наш сегодняшний общественный договор — вокруг слов, которые мы можем произносить или не можем. Такая вот удивительная роль слова.

«Изменение». «Свобода». «Необладание». Я разделяю «свободу» и «необладание». «Смысл». «Достоинство человеческой жизни».

Я помогаю тем, кто очень много знает, умеет, делает, провозглашает, но самых точных слов не находит. Огромное количество благотворительных организаций делают невероятные дела, обладают большим количеством точных смыслов. Но им нужны всего несколько слов, чтобы вдруг эти дела услышал, увидел человек и разделил. Самое главное наше испытание, если мы говорим про коммуникацию, заключается в том, что в нашем распоряжении миллион слов. А для того, чтобы быть понятным и разделяемым, нам нужно выбрать только свои пять.

Удивительно, но когда я в кругу людей, молчать мне проблематично. Я всегда готов вступить в коммуникацию. Но при этом лучшее времяпрепровождение для меня — одиночество и, соответственно, молчание. С собой я могу молчать бесконечно. Просто у меня есть много других способов разговаривать: музыка, тексты, книги.

А вот в среде человеческой мне сложно. Мне не очень нравится. Сто лет назад я написал и почти снял сериал, который назывался «Манипулятор». Про такого человека, который за счёт манипуляций над людьми мог решать проблемы и выполнять заказы. Я тогда был фанатом «Юристов Бостона» и похожих сериалов — и мне хотелось тоже такой сделать. Главного героя должен был играть Гоша Куценко. И у персонажа этого был такой манифест: откуда я знаю, что я думаю, пока я об этом не скажу?

Вот честно, я писал абсолютно про себя: откуда я знаю, что я думаю, пока не скажу? А для того, чтобы думать, мне надо обязательно сказать об этом. И в этом смысле опять же мы возвращаемся к тому, с чего начали. С одной стороны, в начале было слово. А с другой — мысль изречённая есть ложь.

Когда я ходил в воскресную школу в детстве, я задал этот же вопрос своему наставнику. И он мне тогда сказал: жалость. Смирение и жалость. Я тогда начал возмущаться. Потому что жалость в нашем представлении — что-то не очень правильное. Некая снисходительная эмоция. Со смирением понятнее.

Спустя много лет я считаю, что это лучшая интерпретация и лучшая формулировка любви, потому что знаю, что такое на самом деле жалость. Это милосердие. Поэтому любовь — это милосердие. Больше вообще ничего для меня лично.

Сто процентов. Я это, по-моему, впервые услышал то ли у Платонова, то ли у Бунина в дневниках, ещё подростком. Я никак не мог понять, почему мне так важно, чтобы я любил, а не наоборот. И потом я вычитал как раз, что там художнику важнее всего любить. Это самое главное. А когда для тебя это так важно — конечно, ты будешь учиться.

Единственное — я, наверное, до сих пор не дошёл до такой мудрости, чтобы использовать слово «уметь» по отношению к любви. Я понимаю только любишь или не любишь. Больше того, я очень боюсь понятия «уметь». Как только появляется «уметь любить» или «работать в отношениях», мне сразу хочется убежать. Потому что работать я хочу на работе, уметь я хочу всё, что угодно, а любить хочется просто.

Это как одно из любимых моих определений понятия «смысл». Смысл — это истина до доказательств. И вот любить — это причина, по которой ты любишь, до доказательства этой причины. А как только появляется «уметь», тут сразу что-то не то.

Обычно клуб объединяется в какой-либо теме — профессиональной, теологической, сословной. А вот я не могу назвать здесь какой-то профильной темы, потому что критерием этого клуба является удивительное содержание людей. Здесь удивительного качества человеки. Я не знаю, как ещё объяснить.

Сегодня мы с этим человеком соединяемся в одной теме, а завтра в другой, а послезавтра в противоположных темах. И в том, что мы противоположны в этих темах, мы всё равно соединяемся. Конечно, это роль человека, который за всем этим стоит. И опять же, человек, который впервые озвучил в корпоративном секторе понятие мечты, не мог ничего другого придумать, кроме как Noôdome.

Но, самое главное, здесь существует общественный договор, который я бы хотел видеть во всей своей стране. Здесь осуществляется каждый день такой общественный договор, в котором хочется жить.

Свобода суждений. Это самое важное. Этика уважения человеческого достоинства — это правда, это прямо вот оно всё. Но, самое главное, это развитие, которое черпается в будущем, а не в прошлом. Этот общественный договор построен на будущем.

Вся наша страна и наш общественный договор, который производится внутренней политикой — всё берётся из прошлого. Поэтому невозможно развитие. А здесь, кажется, чуть ли не треть лекций и встреч посвящены будущему, а то и больше. Это общественный договор, который строится на будущем.

А когда ты работаешь и живёшь в будущее, у тебя, во-первых, сразу появляется вектор твоего движения, а во-вторых, у тебя появляется движение. Потому что разговаривать с прошлым — это либо стоять, либо оборачиваться. А чтобы говорить о будущем, в него нужно устремляться.

А почему надо её перестать бояться? Нам, кажется, надо разрешить себе бояться. Во-первых, это не просто нормально, это встроено в нас — бояться неизвестности. На этом построена вся архаика, вся культура, все культурные связи между нами — это страх и неизвестность, конечно же.

В хосписе мы решили эту задачу, заменив эти слова, которые коннотируют с неизвестностью, на понятные слова. Не смерть, а последние дни жизни. Представляешь, я спрошу: «Как бы ты хотел умереть?» Я бы послал сразу после этого вопроса. И это делает всё общество, которое не хочет про это говорить. А когда ты говоришь: «А как бы ты хотела провести последние дни жизни?» — ты приглашаешься в разговор. И у нас у всех появляется какая-то картинка.

Поэтому первое: нормально бояться неизвестности. А второе — сократите, пожалуйста, перспективу взгляда. То есть когда ты смотришь вообще в будущее, там всегда будет неизвестность. Посмотри в параметры следующего дня, следующих двух часов, следующей недели. Это опять же главный способ справляться с бедой — заставить себя свою ближайшую жизнь поделить на большое количество мелких задач. Это единственный способ справиться с горем.

Так что выкиньте из своего вокабуляра слово «неизвестность». Знаете, это как лечат алкоголиков. Мне рассказывали, что в Питере есть реабилитационный центр «Дом на горе». И если ты там лечишься от алкоголизма и в какой-то компании тебе предлагают алкоголь, ты не говоришь: «Вообще я не пью». Ты говоришь: «Я сегодня не пью». Это очень важно. Как только вы говорите: «Сегодня я вот так», — у вас нет никакой неизвестности.

Они у меня не лишены лирического звучания. Для меня понятие мечты не будет связано никак с «чтобы все были здоровы» и чем-то подобным. Я хочу, чтобы в России был принят закон о домашнем насилии. Вот честно, просил бы бога просто об этом. Вот мечта такая.

Я бы мечтал о том, чтобы была упразднена сама институция интерната, детского дома и ПНИ. Такие вот конкретные вещи. Потому что мечта нужна, когда понимаешь, что тебе в реальной жизни своими руками этого не добиться. Когда ты должен уповать на что-то большее.

Это к вопросу о выражении «не мечты, а планы». Ребят, есть такие планы, которые невозможны. Сегодня с домашним насилием, с ПНИ и интернатами, детскими домами планов недостаточно. Ну и чтобы война закончилась.